Валерий Бурт: Жертвы ТВ. Вертикаль западной памяти - mamlas — жж
– Валерий, у вашей книги, вышедшей в издательстве «Центрполиграф», достаточно говорящий заголовок: «Москва предвоенная, 1941 год. Жизнь и быт москвичей в годы великой войны». Сорок первый начинался, как вы пишете, как обычный год. Люди желали друг другу здоровья, успехов, надеялись на лучшее. Разумеется, они не ведали, что их ждет. А мы-то теперь все знаем, и потому с первых строк нас объемлет предчувствие беды, и по мере приближения к роковому июню – все сильнее...
– Такие же чувства испытывал и я, работая в архивах над документами. Мне бесконечно жаль было москвичей, которые жили обычными заботами и проблемами. Влюблялись, растили детей. Ходили в кино, парки, стремились попасть на театральные премьеры, болели за «Спартак» или ЦДКА. И не ведали, сколько несчастий и горя ждет их впереди.
Лично мне казалось, что я смотрю кинохронику и хотелось, чтобы как можно дольше не начиналась самая страшная часть «фильма» – о Великой Отечественной. Поэтому я старался найти как можно больше материалов о предвоенной Москве. Это были обрывки судеб, газетная хроника, фрагменты дневников простых людей и известных – Владимира Вернадского, Михаила Пришвина, Марины Цветаевой (она, между прочим, ютилась в коммуналке, где ей отравляли жизнь склочные соседи. Что им было до того, что она – великий поэт!)…
– В Москве царил в те годы оптимизм?
– Похоже, так. Писательница и искусствовед Нина Молева в своей книге «Баланс столетия» писала, что летом 1941 года в Москве было очень много детских праздников. Все испытывали восторг от «счастливого детства», от нового поколения, которому «идти», «достигать», «преодолевать». Этот восторг «заставлял забыть о тенях войны, мелькавших в печати, о гуле артиллерийских канонад и бомбежек уже в Европе».
Кстати, на торжествах для детей – поразительно! – был введен двойной конферанс – русско-немецкий. В почете были немецкие танцы, песни и немецкие же стихи. В школах немецкий был единственным иностранным языком. Лишь кое-где преподавали французский.
– Но неумолимо приближался июнь сорок первого…
– Парадокс – о приближающейся войне говорили многие, но многие же в нее и не верили. Люди строили планы на лето, готовились к отпускам, решали, куда поехать – в Крым, на Кавказ или в Прибалтику. Странно, но, игнорируя тревожные сообщения с западных рубежей Советского Союза, в июне труппы многих московских театров отправились на гастроли в приграничные регионы. К примеру, МХАТ – в Белоруссию, куда повез спектакли «На дне», «Дни Турбиных», «Школа злословия» и «Тартюф, или Обманщик». Труппа Малого театра гастролировала по Украине. Вечером 21 июня московские артисты давали концерт в военных лагерях под Ковелем, близ польской границы.
Этот беспримерный «десант» деятелей искусства был, вероятно, отправлен для того, чтобы успокоить людей: мол, на западных границах все спокойно: мы играем, танцуем и поем. Никакой угрозы нет и в помине!
В середине июня гостиница «Националь» подверглась нашествию германских «туристов». Они были молчаливы и деловиты. Последний немец торопливо выехал 21 июня и в спешке даже не заплатил за номер.
Кажется, о близком приходе войны точно знал только московский школьник Лева Федотов, который был уверен, что Германия непременно нападет на СССР. Он даже предсказал, когда это произойдет, и как будут развиваться военные действия! Он объяснял, что «эти мысли возникли у меня в связи с международной обстановкой, а сложить их в логический ряд и дополнить помогли мне рассуждения и догадки». Ну, просто на зависть кремлевским политикам во главе со Сталиным…
– Тем не менее боевые действия остаются за пределами вашей книги. В ней только московский быт: как москвичи жили и выживали...
– Я стремился показать то время штрихами, в деталях, небольших зарисовках, комментируя события лишь изредка и лаконично. Старался быть беспристрастным, хотя читать документы того времени без волнения трудно. Многому удивлялся, поражался. Одни люди действительно мучились, жили впроголодь, трудились до изнеможения. И даже во время налетов не уходили в бомбоубежища. Другие же не испытывали проблем, жили сытно. И такие факты есть в моей книге. Несмотря на строгие запреты, работал черный рынок, где «трудились» спекулянты. Удивительно, но в Москве «выбрасывали» и вино, и пиво. Кто не мог достать спиртное, пили всякую дрянь, травились. Кстати, продолжали работать вытрезвители.
По городу слонялись мрачные, подозрительные типы, что-то высматривали. Диверсанты? Шпионы? Вероятно, их было немало. В книге я привожу потрясающий случай. В верхнем этаже дома на Моховой улице жила глухая и подслеповатая старушка лет семидесяти пяти. Она никак не могла усвоить правила светомаскировки. Ни управдом, ни милиция не могли с ней сладить. Однажды вечером во время воздушной тревоги в ее окне снова появился свет. Проходивший мимо патрульный выстрелил, и пуля попала в голову старушки.
Вошли в квартиру, вызвали врачей. Но помочь женщине уже ничем было нельзя – она была убита наповал. В приемном покое труп раздели и увидели, что это… мужчина лет сорока. Кто он такой был – осталось загадкой.
– Вы разговаривали с людьми, которые жили и работали в столице в 1941 году?
– Конечно. Многие сходились в том, что страшно им было лишь в первые дни бомбежек, потом привыкли к душераздирающему звуку сирен, реву немецких бомбардировщиков, свисту бомб, постоянному ощущению опасности, не уходящему чувству голода, томительному, порой до истерики ожиданию писем с фронта. Казалось, от всего этого можно сойти с ума.
Конечно, случались срывы, люди отчаивались, были случаи самоубийств. Об этом – уникальные документальные свидетельства, в частности, врача «Скорой помощи» Александра Дрейцера, историка Петра Миллера, писателя Николая Вержбицкого.
Однако в целом москвичи вели себя стойко, мужественно, честь им за это и хвала. Последствия немецких бомбовых ударов горожане старались ликвидировать еще тогда, когда самолеты люфтваффе находились в московском небе. Гасили пожары, оказывали помощь раненым. Замечательно работали врачи «Скорой помощи», которые, презрев опасность, мчались на вызовы.
Практически сразу после воздушных налетов в Москву возвращалась нормальная жизнь – начиналась уборка улиц, открывались магазины, возобновлялась работа транспорта, люди шли на работу. К примеру, в Англии, также пережившей бомбардировки люфтваффе, такой четкой, слаженной организации обороны не было.
Словом, завоеватели встретили достойный отпор – спокойный, хладнокровный. Это была, как пелось в знаменитой песне, «ярость благородная». Ничего подобного в покоренных немцами странах Европы завоеватели не встречали.
– В то же время, в вашей книге есть и свидетельства трусости, в частности, среди литераторов, причем в среде членов коммунистической партии…
– И такое было… «Я видел бежавших из Москвы жен писателей и писателей, кричавших об опасности, о падении Москвы, - вспоминал писатель Аркадий Первенцев. – Они напомнили мне крыс, бегущих с погибающего корабля. И все люди, которые, бия себя в грудь, кричали о своей солидарности, люди, рвавшие куски побольше и пожирнее, бежали и предали народ».
Иные писатели, потеряв чувство собственного достоинства, беспрестанно что-то клянчили. Они входили в высокие кабинеты, как писал переводчик Николай Любимов, «с таким “выраженьем на лице” – лице вышибалы из дешевого публичного дома, – и чего-то выпрашивали: кто – талончиков на завтрак, кто – талончиков на ужин, кто – “литерной карточки”, кто – “абонемент”»…
– И все же, что вас действительно поразило во время работы над книгой?
– К слову, историей я увлекся еще в детстве, в классе четвертом или пятом. Когда учительница говорила, что завтра – сбор макулатуры, я, в отличие от своих одноклассников, радовался. Ребята ворчали, что надо будет ходить по квартирам, таскать в школу старье, а я предвкушал, что найду что-то интересное, узнаю о чем-то новом. Принесу домой пыльные, старые журналы, газеты, буду их читать, рассматривать фотографии. И – представлять…
Я вырос в советское время, учился по советским учебникам истории, читал «правильные» книги, авторы которых утверждали, что, как только началась война, все побежали в военкоматы, стали записываться добровольцами. Этот штамп использовали и позднее – да-да, все дружно, от мала до велика, пошли сражаться с проклятыми захватчиками.
– А что, разве не было такого?!
– Ну, что вы! Патриотизм, конечно, большинство охватил, многие записывались добровольцами, рвались на фронт. Но, правды ради и в назидание, нельзя забывать и о другом. В московских военкоматах срывались планы призыва. В спецсводке управлений НКГБ и НКВД Москвы и Московской области, адресованной заместителю наркома госбезопасности Богдану Кобулову, в частности, говорилось: «В ходе мобилизации в г. Москве и Московской области продолжают иметь место отдельные недочеты. В Октябрьский райвоенкомат 24 июня подлежало явке 1800 человек, явилось же только 814… 24 июня подлежал комплектованию и отправке эшелон № 1042 в количестве 2300 человек. По вине военкоматов, не обеспечивших своевременную явку военнообязанных, эшелон отправился в составе 878 человек. Мособлвоенкомат и Мосгорвоенкомат не обеспечили явку 1772 человек…»
…Москвичей пытались отвлечь, от мрачных мыслей, вернуть, хотя бы ненадолго, в мирное время. Несмотря на бомбежки, не закрывался зоопарк. На стадионах кипели спортивные баталии, проходило первенство Москвы по футболу и шахматам. Работали кинотеатры, цирк, театры, библиотеки. Кстати, большой популярность пользовался роман Льва Толстого «Война и мир». Поразительно, но в Москве даже продолжал выходить журнал мод!
Шла заготовка овощей на зиму, на улицах укладывали асфальт, проходила реконструкция зданий. На улице Горького (ныне Тверской) в доме 15, корпус «г», открылся специализированный магазин хрустальных изделий. Хотя, казалось бы, кому они нужны были в то время?
– Но ведь известен и такой факт – некоторые москвичи… ждали прихода немцев. Об этом, понятно, предпочитали не вспоминать, но это же было…
– К сожалению. Комендант Москвы, генерал-майор Кузьма Синилов в ноябре сорок первого докладывал Лаврентию Берия: «В городе проживает много враждебного, антисоветского элемента, деятельность которого все больше активизируется по мере приближения фашистской армии к столице. За период с 20 октября по 2 ноября 1941 года расстреляно на месте – 7 человек, расстреляно по приговорам военных трибуналов – 98 человек. Осуждено к тюремному заключению на разные сроки – 602 человека».
Кто были люди, ждавшие немцев? Конечно, те, кто пострадал от жесткого режима Сталина и мечтал о его крахе. Были затаившиеся враги советской власти, ее недоброжелатели. Хватало наивных, неумных, ждавших прихода немцев, не ведавших, какие бесчинства они творят на оккупированных территориях, какую страшную участь готовят Москве. Они говорили, мол, немцы культурная нация, они научат нас жить, наведут порядок.
Одна из москвичек вспоминала, как сосед по коммунальной квартире каждое утро выходил на кухню и с ехидной улыбкой спрашивал: «Ну что, завтра нам по радио скажут: “Гутен морген?”»
Знакомые литературоведа Эммы Герштейн обсуждали – уезжать из Москвы или оставаться? Собрались и уговаривали друг друга никуда не бежать. Языки развязались, соседка считала, что после ужасов 1937 года ничего хуже быть не может. Актриса Малого театра, родом с Волги, красавица, ее поддержала. «А каково будет унижение, когда в Москве будут хозяйничать немцы?» – спросили ее. «Ну так что? Будем унижаться вместе со всей Европой!» – ответила актриса.
Да, такое, к сожалению, было. Но это – частности, эпизоды. Москва и москвичи готовились к длительной, тяжелой обороне, пылали ненавистью к врагу. Если бы немцы, не дай Бог, вошли в Москву, их ждали партизаны, подпольщики, которые остались в городе. Здесь было спрятано оружие, боеприпасы. Жизнь оккупантов превратилась бы в настоящий ад…
– Известно, что когда колонны вермахта подошли к Москве, в городе стали уничтожать документы, портреты Ленина и Сталина. Началось воровство, мародерство. А радио транслировало веселую музыку и арии из опер. Наверняка многие уже потеряли надежду…
– Отвечу двумя цитатами. «Неужели так бездарно падет столица нашего государства? – вопрошал писатель Аркадий Первенцев. – Неужели через пару часов раздадутся взрывы и в воздух взлетят заводы, ТЭЦ, электростанции и метро? Ночью немцы не были в городе. Но этой ночью весь партийный актив и все власти позорно покинули город. Позор истории падет на головы предателей и паникеров… 16 октября не было никаких разговоров об обороне… Я утверждаю, что Москва была панически оставлена высшими представителями партии, или же комитет обороны был слеп и, сидя за кремлевской стеной, ничего не видел, что делается в городе. В ночь на 16 октября Москва была накануне падения. Если бы немцы знали, что происходит в Москве, они бы 16 октября взяли город десантом в пятьсот человек…»
Из записок ученого-филолога, профессора Леонида Тимофеева: «Итак, крах. Газет еще нет. Не знаю, будут ли. Говорят, по радио объявлено, что фронт прорван, что поезда уже вообще не ходят, что всем рабочим выдают зарплату на месяц и распускают, и уже ломают станки. По улицам все время идут люди с мешками за спиной. Рассказы о невероятной неразберихе на фронте. Очевидно, что все кончается…»
– В октябре сорок первого германские танки были замечены в Химках и даже, по некоторым сведениям, в Тушине. Более того, немецкие мотоциклисты появились в районе Сокола!
Немцы доехали до центра, пошли к Кремлю. Они с любопытством смотрят вокруг – на людей, исторические здания. Им надо стрелять, сеять панику, но они оттягивают этот момент. Они, враги, влюбились в Москву!
Разумеется, это фантазия, да и враги у меня слишком сентиментальные. Все было гораздо страшнее. Но до сих пор не проведено расследование той ситуации, едва не закончившейся катастрофой. Кто повинен в том, что Москва едва не была отдана врагу? Почему было допущено мародерство, массовое воровство? Кто проявил трусость, безволие, граничившее с предательством? Сталин, конечно, понимая, что большая часть вины лежит на нем, «забыл» московскую драму. И его последователи не стали ворошить прошлое…
– Но нельзя не отметить, что власть в октябре 1941-го очень быстро опомнилась, сбросила оцепенение и стала наводить порядок…
– В Кремле трезво оценили обстановку, осознали, что и противник испытывает огромные трудности, несет большие потери, поняли, что Москву нужно отстоять! К тому же, Сталин остался в столице, а для многих это был знак, хороший знак!
Взялась за дело милиция, которая стала быстро очищать город от грабителей, мародеров и прочей нечисти. Заработал транспорт, открывались старые магазины, появились новые. В них стали поступать продукты. У москвичей появился оптимизм. Может, люди о победе еще и не думали, но росла уверенность, что самое худшее – позади.
После контрнаступления враг был отброшен от столицы. В Москву возвращалась нормальная, человеческая жизнь, о которой горожане за полгода войны заметно отвыкли: после реставрации открылся Останкинский дворец, в Ботаническом саду зацвели орхидеи, для детворы стали устраивать новогодние елки.
Наступило 31 декабря 1941 года. Жители еще недавно осажденного, голодного и холодного города шли на праздник! В метро – множество людей, они улыбались и смеялись, как в мирное время. Им, пожалуй, впервые за много месяцев поверилось в лучшее…
Беседу вел Дмитрий Чудов
Специально для «Столетия»
В 1917-м Максиму Горькому было 49 лет. Он уже стал всемирно известным писателем, автором многочисленных романов, повестей, пьес. Но литература была не единственной страстью. Его влекла политика. Еще с начала ХХ века, когда он познакомился с Лениным и вступил в ряды РСДРП…
Во время Первой русской революции Горький помогал восставшим: давал деньги на оружие, в его квартире был штаб, там хранились ручные гранаты, револьверы, изготавливались бомбы. Он радостно восклицал: «Пусть сильнее грянет буря!»
В результате Горький был заключен в одиночную камеру Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Однако томиться в неволе ему пришлось недолго — уже через месяц, благодаря заступничеству известных писателей, Алексей Максимович был освобожден.
Они не только часто встречались с Лениным – говорили о политике, размышляли о судьбах России, но и вместе проводили досуг: ходили в музеи, театры. Удили рыбу и играли в шахматы. Одна из партий (1908 года) даже зафиксирована в истории. Ленин тогда получил от Горького мат…
Шло время. Пути их разошлись. После Октября 1917 года писатель стал противником большевиков. Он писал Ильичу нелицеприятные письма – «искоренять полуголодных стариков-ученых, засовывая их в тюрьмы, ставя под кулаки обалдевших от сознания власти своей идиотов, — это не дело, а варварство». Заступался за литераторов, ученых, возмущался жестокостями, беззакониями, творимыми новой властью…
Впрочем, я забежал вперед, а потому возвращаюсь в начало 1917 года. В то время Горький жил в Петрограде со своей гражданской женой Марией Андреевой. Они снимали большую квартиру на Кронверкском проспекте, 23, в доходном доме Евгении Барсовой.
Горький выглядел значительно старше своих лет. Это был высокий, массивный человек с обвислыми рыжими усами, постриженный под «бобрик». Он беспрерывно курил и столь же часто кашлял. Впрочем, был как всегда энергичен.
Зимой 17-го – еще до Февральской революции — Горький занимался подготовкой издания новой газеты. Он обратился к видным русским литераторам, стремясь привлечь их к сотрудничеству. Написал, в частности, Бунину: «Дорогой Иван Алексеевич! Позвольте просить Вас о сотрудничестве с газетой «Луч». Скажу только, что газета обещает быть вполне приличной и литературной. Условия — какие Вам угодно. Был бы очень счастлив, если б Вы дали стихов или маленький рассказик…»
Замыслам Горького не суждено было сбыться. По его же словам, «газета «Луч» не вышла в свет по силе каких-то сложных и темных препятствий».
После Февральской революции Горький активно включился в общественную работу – вошел в состав Особого совещания по делам искусства, участвовал в учреждении двух обществ – «Памяти декабристов» и «Дома-музея памяти борцов за свободу». При содействии Горького была создана «Лига социального воспитания», открылся городской Дом ученых.
Крушение самодержавия писатель встретил с осторожным оптимизмом, заметив, что это лишь первый успех, «и прежде всего мы обязаны одержать победу над собственными иллюзиями». Для сравнения — событиям 1905 года Горький буквально аплодировал: «Итак – началась русская революция /…/ Убитые – да не смущают – история перекрашивается в новые цвета только кровью».
Горький стал старше, мудрее.
Если в первой революции он видел результат колоссального общественного подъема, то события Февральской представлялись ему стихийным взрывом, бунтом толпы.
Писатель скептически относился к целям и лозунгам восстания, считал их невыполнимыми. Помятуя высказывание французского психолога и социолога Гюстава Лебона: «Из всех ошибок, порожденных историей, самая гибельная та, ради которой пролилось без пользы всего больше крови и произведено всего больше разрушений; эта ошибка — мысль, что всякий народ может изменить свои учреждения по своему желанию. Все, что он может сделать — это изменить названия, дать новые имена старым понятиям».
Однако повсюду в России царило ликование, появилась наивная уверенность, что после свержения ненавистного царя неминуемо начнется новая, счастливая жизнь. Эти взгляды и мнения насаждались в прессе. Те же, кто думали иначе, высказывали пессимистические прогнозы, на страницы газет и журналов не допускались. Получалось, что едва отменная Временным правительством цензура снова проявила себя, хотя и в ином обличье…
В то же время Февральские события интеллигенция встретила по-разному. Владимир Короленко радовался, что революция «разметала твердыню самодержавия». Александр Блок тоже воодушевился – ему казалось, что народная стихия способна не только разрушить прежний мир, но и перестроить его.
Верил в будущее России и Александр Куприн: «Нет, не осуждена на бесславное разрушение страна, которая вынесла на своих плечах более того, что отмерено судьбою всем другим народам. Вынесла татарское иго, московскую византийщину, пугачевщину, крепостное бесправие, ужасы аракчеевщины и николаевщины…»
Зинаида Гиппиус надеялась лишь поначалу: «В толпе, теснящейся около войск, по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых…» Но эйфория быстро улетучилась, и Временное правительство, на которое возлагалось столько надежд, оказалось лишь до поры, до большевистского времени. «Керенский — вагон, сошедший с рельс, — язвила Гиппиус. — Вихляется, качается, болезненно, и — без красоты малейшей. Он близок к концу, и самое горькое, если конец будет без достоинства».
У Надежды Тэффи иллюзии растаяли, как зыбкий февральский снег: «Революция — рев и свист. Выскочило подполье. Сбило с ног. Пляшет». Но это были еще «цветочки». Когда нагрянул октябрь семнадцатого, Тэффи ужаснулась. И заторопилась прочь из России…
Иван Бунин был, пожалуй, близок по восприятию событий Горькому. Он тревожился, предчувствуя дальнейшие испытания. И не ошибся – скоро настали «Окаянные дни»: «Улицы были захламлены бумагой, грязью, навозом, шелухой от семечек. Круглые окна многих домов были заложены бумагой. На всех углах города солдаты и проститутки вели себя с «революционной непринужденностью…»
Горький, несогласный ни с правыми, ни с левыми, не нашел трибуну для выражения своих, мягко говоря, неординарных мыслей, названных им самим «несвоевременными». Но в мае 1917 года начался выпуск «Новой жизни», органа социал-демократов-интернационалистов, в основном меньшевистского толка. В газете писатель стал, выражаясь языком советского времени, автором «передовых» статей, то есть актуальных материалов на злобу дня (сегодня таких журналистов — ведущих рубрик, разделов — именуют колумнистами).
В первом номере «Новой жизни» Горький в статье «Революция и культура» писал, что старая власть «была бездарна, но инстинкт самосохранения подсказывал ей, что самым опасным врагом ее является человеческий мозг… и вот, всеми доступными ей средствами, она старается затруднить или исказить рост интеллектуальных сил страны… Наследство, оставленное революции монархией, — ужасно».
Писатель призывал «дружно взяться за работу всестороннего развития культуры, — революция разрушила преграды на путях к свободному творчеству, и теперь в нашей воле показать самим себе и миру наши дарования и таланты, наш гений…» Лишь искусство, по мнению Горького, «открывает в человеке общечеловеческое, соединяет нас».
«Несвоевременные мысли» Горького, которые регулярно публиковались на страницах «Новой жизни», — глубокие, ясные, приправленные зоркими наблюдениями.
Писатель считал, что политика – почва, на которой быстро и обильно разрастается чертополох ядовитой вражды, бесстыдной лжи, клеветы, болезненных честолюбий, неуважения к личности.
Он как в воду глядел – люди очень скоро ожесточились, убийство, если было мотивировано идеологическими разногласиями, обострением «классовой борьбы», уже не считалось преступлением.
Горький констатировал, что «мы переживаем тревожное, опасное время, — об этом с мрачной убедительностью говорят погромы… дикие выходки солдат на станциях железных дорог и целый ряд других фактов распущенности, обалдения, хамства».
Был ли выход из этого мрака?
Горький считал, что «художник должен вторгнуться в хаос настроения улицы». По мнению писателя, Отечество чувствовало бы себя в меньшей опасности, если бы в ней было больше культуры.
Но откуда ей взяться в России, если великая масса людей была неграмотна, забита?! Веками над ними издевались, пригибали к земле. Они боялись и рта раскрыть… Революция не только освободила от гнета миллионы крестьян, рабочих, солдат, но и разбудила в них зверя. Вырвались наружу его звериные инстинкты: этим людям было плевать — в прямом смысле — на все! Под красными знаменами революции они чинили расправу не только над бывшими угнетателями, но и над теми, кто богаче, умнее или просто глядел косо. Свобода! Свобода, мать вашу!
Горький был настоящим рыцарем — добрым, милосердным. Но — поразительно наивным. Он повторял, как заклинание: культура, культура! Только она спасет Россию!
Писатель протестовал против унижения царской семьи, призывал прекратить бесчинства, остановить расхищение произведений искусства, закончить страшную, кровопролитную войну.
Ему противна была так называемая «свободная пресса»: «Сцепившись друг с другом, газеты катаются по улицам клубком ядовитых змей, отравляя и пугая обывателя злобным шипением своим».
Хотя Горький поднимал актуальные, злободневные проблемы, поддержали его немногие. Зато тех, кто ополчился на писателя, было хоть отбавляй. Его обвиняли во многих грехах, в том числе, в «пораженчестве». Дальше всех зашла петроградская газета «Живое слово», причислившая Горького к «германской агентуре».
…В огромной квартире писателя – там было 11 комнат! – кроме него и Андреевой, обитали родственники, знакомые Алексея Максимовича, просто приживалы. Всего до 30-ти душ! Впрочем, ничего удивительного – знаменитый хозяин был участлив, сентиментален, мог приютить любого, пришедшего с улицы, если тот пришелся ему по душе.
В квартиру на Кронверкском проспекте приходили к хозяину поболтать, излить душу, пожаловаться на жизнь литераторы, художники, академики, профессора, бывшие графы, князья, светские дамы. Здесь ели, пили, танцевали, пели, играли в лото, карты…
Горький жил в большой комнате, уставленной стеллажами с книгами. По утрам он, одетый в старый пиджак, забрызганный чернилами до локтей, усевшись в китайское раскидное кресло, работал. Закрывал дверь, отгораживался от шума и бедлама, погружался в облака табачного дыма и писал – раздумчиво, аккуратно, крупными буквами…
В октябре 1917 года «Новая жизнь» оказалась в курсе, что большевики готовят выступление. Горький выступил с обличительной статьей, которая должна была с одной стороны заставить Временное правительство принять действенные меры, всколыхнуть общественность, с другой – остановить Ленина и его соратников: «На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут «творить историю русской революции».
Но глас вопиющего «Буревестника» не был услышан, и большевики захватили власть. Ему бы радоваться – ведь Ленин его старый приятель, если заглянуть в Смольный, он наверняка примет его по старой памяти, нальет чайку и, хитро прищурившись, улыбнется: «Ну-с, батенька, с кем вы пойдете дальше? С нами или…»
Но Горький не собирается на пир победителей. Более того, в статье «К демократии», опубликованной после прихода большевиков к власти, он демонстрирует открытую неприязнь к ним: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти… Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к «социальной революции» — на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции».
«Новая жизнь» каким-то чудом, несмотря на то, что стала ядром оппозиции, дожила до июля 1918 года. Она, устами Горького и других авторов, протестовала, кричала, возмущалась. Но дни газеты были сочтены…
Когда издание закрыли, Горький пытался апеллировать к Ленину, но – безуспешно. «Конечно, «Новую жизнь» нужно закрыть, — говорил вождь пролетариата в приватной беседе. — При теперешних условиях, когда нужно поднять всю страну на защиту революции, всякий интеллигентский пессимизм крайне вреден. А Горький — наш человек… Он слишком связан с рабочим классом и с рабочим движением, он сам вышел из «низов». Он, безусловно, к нам вернется».
Ленин оказался прав – писатель начал сотрудничать с Советской властью. По инициативе Горького был открыт «Дом искусств» — прообраз писательского профсоюза, при его участи возникла Центральная комиссия по улучшению быта ученых. Благодаря писателю появилось издательство «Всемирная литература».
Однако Горький продолжал остро и безбоязненно полемизировать с Лениным. Гневался, почему так грубо и презрительно обращается новая власть с интеллигенцией, отчего бросала без разбора в тюрьмы известных ее представителей.
Он высказывал мысли, вроде не столь тонкие и новые, но отчего-то «не схваченные» большевиками: «Ученый человек ныне для нас должен быть дороже, чем когда-либо, именно он, и только он, способен обогатить страну новой интеллектуальной энергией, он разовьет ее… В России мозга мало, у нас мало талантливых людей и слишком — слишком! — много жуликов, мерзавцев, авантюристов. Эта революция наша — на десятки лет; где силы, которые поведут ее достаточно разумно и энергично?»
«Приручить» Горького Ленину не удавалось. Упрятать за решетку было невозможно, ведь он — светоч, великий русский писатель, к тому же бывший соратник. И Ленин лукаво посоветовал Алексею Максимовичу поехать за границу — лечиться. На самом деле Ильич предупреждал, вроде бы в шутку: «Уезжайте! А не то мы вас вышлем».
И Горький внял совету бывшего друга. Тем более, накануне в очередной раз содрогнулся от ужаса – был расстрелян, несмотря на его заступничество, блестящий талант Николай Гумилев. Может, и подумал Алексей Максимович: «А так и до меня самого дело дойдет…»
А в 1924 году Горький опубликовал очерк «В.И. Ленин», в котором славил вождя: «Он — политик. Он в совершенстве обладал тою четко выработанной прямолинейностью взгляда, которая необходима рулевому столь огромного, тяжелого корабля, каким является свинцовая крестьянская Россия… И не было человека, который так, как этот, действительно заслужил в мире вечную память».
Специально для «Столетия»
Статья опубликована в рамках проекта на средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии c распоряжением Президента Российской Федерации от 05.04.2016 № 68-рп и на основании конкурса, проведённого «Союзом пенсионеров России».
Лучше заглядывать в «ящик» реже. Или совсем не включать…
Помните, у Высоцкого: телевизор – «не окно, я в окно и не плюну, мне будто дверь в целый мир прорубили». И восхищение: «Все на дому – самый полный обзор». Так поэт выразил свое отношение к могуществу появившегося тогда нового СМИ в стихотворении «Жертва телевидения». А что сейчас?
В очередной раз включаю телевизор. И в очередной же, через пять минут, выключаю. Новости – никакие они на самом деле не новости, а набор сюжетов – странных, печальных, едва дышащих, чуть шевелящихся, хотя только что родившихся. Таково свойство нашей, давно уже не текущей, а стремительно несущейся жизни.
Только что произошло событие, а его уже, благодаря интернету, разнесли, разорвали по кусочкам сотни агентств, холдингов, редакций. И телевидение, не слишком торопливое, вальяжное, в этой очереди – предпоследнее, оно доедает объедки с информационного стола. Последние – газеты, вчерашние монстры, а ныне больные, исхудавшие. Журналисты ленивы и не любопытны. Берут то, что «пожаренее»: пожар, крушение, разрушение, обрушение. Еще – скандал. Подумать не успел, ужаснуться – все та же дьявольская круговерть: пожар, крушение, разрушение, обрушение. И непременно – убийство. Если не реальное, то выдуманное, сериальное.
Мало кто из господ корреспондентов размышляет, сопоставляет, анализирует. В основном констатируют. Давно уже письма не зовут в дорогу, и никто не снаряжается за тридевять земель, «ради нескольких строчек в газете».
Раньше был публицисты. В каждой газете – звезды. Голованов, Песков, Щекочихин – в «Комсомольской правде». Аграновский, Стуруа, Надеин – в «Известиях». В «Литературке» – Рубинов, Ваксберг, Борин. И так далее.
Сейчас мало личностей, все причесаны под одну гребенку. Журналисты просто пишут: незатейливо, кое-как и кое о чем. Любимая тема – личное. О знаменитостях: кто где, с кем, когда, зачем, почему. Об этом зрителям и читателям рассказывают долго и сладострастно.
Какое главное событие последнего времени? Матримониальные приключения, точнее, дележ имущества артиста Джигарханяна и его бывшей жены Цымбалюк-Романовской. Об этом дуэте, разорванном судьбой и деньгами, снято бесчисленное количество серий, написана прорва статей. А сколько еще будет!
Событие не менее, а, возможно, более важное – первый российский харассмент (по-простому – сексуальное домогательство). Да еще в центре Москвы, в самой Государственной думе! Теперь у нас все, как в цивилизованных странах!
Запутанную грязноватую историю подавали как самую значительную, чуть ли не выдающуюся в многолетней летописи российского парламентаризма. И демарш средств массовой информации против всех депутатов, хотя виноват – или вообще не виноват только один – называли громко и помпезно: единением журналистского сообщества.
Журналисты – разумеется, истинные, преданные своему делу – обязаны работать в любых, даже в не слишком благоприятных условиях. К этому их призывает долг профессии. Не устраивает деятельность депутатского корпуса? Пишите об этом! Общайтесь с парламентариями, анализируйте их работу, критикуйте, выдвигайте свои предложения!
Но журналисты просто ушли, обиженно надув губки. И пренебрегли своими прямыми и очень важными обязанностями – освещением работы отечественных законодателей. Другими словами, махнули рукой на своих читателей.
Забавно, что за свою честь обеспокоились не только журналисты-женщины, но и их коллеги мужчины. Неужто к ним тоже приставали, делали непристойные предложения?! Не удивлюсь, если вскоре кто-то из представителей сильного пола расскажет о своих сексуальных злоключениях. Публично, на весь мир! Это будет новая сенсация, невиданный доселе харассмент, который потрясет мир!
Забавно, что бойкот журналистов поддержал пивной ресторан, расположенный неподалеку от Государственной думы. Его владелец заявил, что заведение больше не будет обслуживать депутата, который делал гадкие предложения женщинам, и его коллег. Не будет вам светлого и темного пенистого, креветок, чипсов, пока не исправитесь!
Говорят, что примеру торговцев пивом готовы последовать продавцы шаурмы, средств против насморка и облысения. И даже работники общественного туалета не хотят спокойно взирать на эти безобразия, а жаждут действовать. Они тоже не хотят видеть в своих стенах проштрафившихся законодателей!
В былые времена были свои корифеи, любимцы публики и на телевидении – Леонтьева, Кириллов, Белянчикова, Вовк. Они несли в миллионы квартир свет, доброту.
Сегодня же экран стал злым, агрессивным. Оглушает шумными ток-шоу с разборками, руганью и драками, скроенными на скорую и не слишком талантливую руку сериалами.
Особенно много этого информационного мусора на Первом государственном канале. А ведь он лицо страны!
Жизнь россиян совершенно не занимает сотрудников Первого, так же как и насущные проблемы, актуальные вопросы нашей, мягко говоря, непростой жизни. Главное – оглушить зрителя, погрузить в пучину мелькающих кадров с орущими, спорящими, гогочущими людьми. Хамство стало обыденностью, нормой, вредной привычкой, которая прочно вошла в телевизионную жизнь и там угнездилась.
Когда-то телевидение было действительно властителем дум. Единственным информационным источником, к которому жадно припадали все – от мала до велика. Особенно в девять вечера, когда в эфир выходила программа «Время». Пусть она была громоздкой, перегруженной идеологией, со стандартным набором героев, привычными сюжетами и идеологическими штампами. Но она была добрей, вселяла какую-то надежду.
Теперь другое время и иное «Время». Выбор тем – преогромный, но все или почти все сюжеты программы превращаются в один бесконечный триллер.
Когда не хватает своих, российских бед, одалживаются из за рубежа чужие. Сдается, что главное для телевизионщиков, чтобы на экране было как можно больше леденящих картинок, недвижных тел, плачущих от горя людей.
Они почему-то уверены, что зритель просто жаждет видеть несчастья. И это ему приносит удовольствие. С чего бы? Разве мы сплошь и рядом люди с неадекватным восприятием действительности? Похоже, скорее наоборот: у самих людей с микрофонами и кинокамерами налицо явные проблемы с психикой…
Нам же хочется больше правды, душевности и разнообразия.
А если пошарить хорошенько по эфиру, пощелкать пультом, то поиски могут оказаться и не безуспешными. И фильм отыщется пристойный, и передача встретится приятная и полезная. Это все равно, что суп съесть в кафе, гуляш заказать в трактире, а чаек испить дома. Хлопотно, зато нагуляться можно вдоволь. И хоть что-то, хотя бы самую малость узнать о жизни в своей стране. Чем она живет, что в ней происходит. С какими проблемами сталкивается, какие вопросы решает.
Еще бы хотелось знать больше о людях. Не о богатых, беззаботных, множащих и прожигающих свои капиталы, а о тех, кто обитает далеко от Москвы, в глубинке, в неустроенных жилищах, напряженно живущих от зарплаты до зарплаты. И еще – о талантливых, способных, уникальных, которые очень хотят выбиться в люди. Нужен позитив, он необходим, как глоток свежего воздуха!
А сейчас день и ночь нам рассказывают о многострадальной Сирии, воюющем Донбассе, бедовой Украине. Талдычат о Дональде Трампе, к которому мы сначала всей душой, а он… Болтают о зловредной Терезе Мэй, ее коварных соратниках и таких же союзниках.
Все это, конечно, важно, но мы все-таки живем в России. И хотим знать о ней, родимой, как можно больше.
В том же стихотворении Высоцкого о телевидении есть и такие строки: «Если не смотришь – ну пусть не болван ты, но уж, по крайности, богом убитый…» Время изменилось. Сегодня, наоборот, лучше как можно реже смотреть телевизор. Или – не включать совсем. Пока не исправится.
В которой речь шла о деятельности Генриха Ягоды на посту руководителя ОГПУ. Публикуем её полностью.
Под руководством Ягоды крутилась гигантская машина инквизиции, был учрежден ГУЛАГ, выросла сеть лагерей. Он решал судьбы миллионов людей. Одни, по его воле, лишались жизни, другие были надолго упрятаны за решетку, третьи трудились на объектах Беломоро-Балтийского канала и других великих строек социализма. «Правда» называла Ягоду «неутомимым воином революции».
Нарком старался, но, как потом выяснилось, недостаточно. И не чувствовал, что над ним сгущаются тучи. «Ягода не только не предвидел, что произойдет с ним в ближайшее время, напротив, он никогда не чувствовал себя так уверенно, как тогда, летом 1936 года, - писал в своей книге «Тайная история сталинских преступлений видный чекист Александр Орлов , бежавший на Запад. - Ведь только что он оказал Сталину самую большую из всех услуг: подготовил суд над Зиновьевым и Каменевым, и «подверстал» к ним других близких ленинских соратников… Не знаю, как себя чувствовали в подобных ситуациях старые лисы Фуше или Макиавелли . Предвидели ли они грозу, которая сгущалась над их головами, чтобы смести их через немногие месяцы? Зато мне хорошо известно, что Ягода, встречавшийся со Сталиным каждый день, не мог прочесть в его глазах ничего такого, что давало бы основание для тревоги ».
Родился будущий нарком в ноябре 1891 года в Рыбинске. Его отцом был ювелирГершель Иегуда . Мать Хася была дочерью часового мастера. Своего сына родители назвали Генохом. Уже потом он принял православие и стал Генрихом Генриховичем Ягодой.
Сведения о том, чем он занимался, различаются. Одни историки утверждают, что Ягода, получив экстерном среднее образование, работал в типографии. По другим сведениям, был фармацевтом в аптеке. Некоторое время служил статистиком в каком-то управлении.
Когда ему было пятнадцать, примкнул к анархистам-коммунистам. Летом 1912 года Ягоду задержали в Москве - как еврей, он не имел права жить в Белокаменной и поселился там по подложному паспорту. Он был изобличен «в преступных сношениях с лицами, принадлежащими к революционным организациям» и приговорен к двум годам ссылки в Симбирск. Но вскоре грянула амнистия по случаю 300-летия дома Романовых, и ссылка сократилась на год.
Потом в жизни Ягоды была Первая мировая войны. Воевал он недолго, дослужился до ефрейтора 20-го стрелкового полка 5-го армейского корпуса. В 1916 году, получив ранение, был демобилизован.
Еще перед революцией Ягода познакомился с Максимом Горьким . И дружил с ним до самой кончины писателя. «Буревестник революции» ласково называл его «Ягодка».
В его биографии говорится, что он «был участником Октябрьской революции». Но в каком качестве, неведомо. В 1918-го Ягоду взяли в петроградскую ЧК. А в Москву Генриха вытащил Яков Свердлов , к слову, его троюродный брат (и женой у него была племянница Свердлова).
Ягода быстро сделал карьеру. Работал в ОГПУ с Феликсом Дзержински м, был у него вторым заместителем. Потом первым - у Вячеслава Менжинского . Тот возглавил управление после смерти «железного Феликса». Когда Менжинский заболел, а недужил он несколько лет - Ягода фактически стал шефом ОГПУ.
В общем, Генрих Генрихович был на виду. Был «глазами и ушами» вождя, выполняя все его секретные задания. В октябре 1927 года руководил разгромом троцкистской оппозиции. Сам Троцкий дал ему уничижительную характеристику: «Очень точен, чрезмерно почтителен и совершенно безличен. Худой, с землистым цветом лица… с коротко подстриженными усиками, в военном френче, он производил впечатление усердного ничтожества ».
Сталин ценил усердие верного служаки. Наградил орденом Ленина, назначил главой нового наркомата - внутренних дел, а спустя год присвоил - первому в СССР - звание генерального комиссара государственной безопасности. Ягода занял квартиру в Кремле - это тоже был знак особого доверия. Стали поговаривать, что его вот-вот введут в Политбюро.
В честь заслуг Ягоды в строительстве Беломорско-Балтийского канала на последнем его шлюзе был воздвигнут памятник в виде тридцатиметровой пятиконечной звезды, внутри которой находился бронзовый бюст наркома. Однако он находился там недолго…
Ягода не только оттачивал работу своего ведомства, но и придумал для сотрудников НКВД новую форму - с золотыми и серебряными галунами. Высшие чины ведомства облачились в белые кители с золотым шитьем, голубые брюки и лакированные ботинки. Ягода хотел, чтобы его сотрудники носили позолоченные кортики, как царские офицеры военно-морского флота…
В сентябре 1936 года Сталин уехал отдыхать в Сочи, где уже находился кандидат в члены Политбюро Андрей Жданов . И оттуда спустя несколько дней прислал телеграмму: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела…»
Когда Сталин решил сместить Ягоду? Еще до отъезда или после размышлений и совещаний уже в Сочи? И что натолкнуло его на этот шаг?
Возможно, Сталин посчитал, что нарком исчерпал свои возможности. К тому же, Ягода нажил себе немало врагов. Они могли нашептать Сталину, что тот что-то замышляет против него. И подозрительный вождь Ягодой пожертвовал…
Ежов не был чекистом - он занимался партийной работой. Но Сталин знал этого маленького, энергичного человека уже несколько лет. Разумеется, Ежов назначение принял, сияя от счастья, горя желанием оправдать доверие вождя.
Поднимаясь на лифте известного дома на Лубянке, новоявленный нарком не чуял, что восходит на эшафот. Его казнят по той же причине, что и Ягоду - слишком много знал. Но сначала была слава, почет, прославляющие его стихи Джамбула : «Мильонноголосое звонкое слово / Летит от народов к батыру Ежову: / — Спасибо, Ежов, что, тревогу будя, / Стоишь ты на страже страны и вождя! »
Ягода же был убит горем, смят. Не мог понять, откуда свалилось на него это несчастье. Впрочем, вождь не выказывал недовольство Ягодой, дав понять, что по-прежнему ему доверяет. «Наркомсвязь дело очень важное, - писал Сталин в записке, адресованной Ягоде. - Это Наркомат оборонный. Я не сомневаюсь, что Вы сумеете этот Наркомат поставить на ноги… » Сталин даже не приказывал, а уговаривал: «Очень прошу Вас согласиться на работу Наркомсвязи. Без хорошего Наркомата связи мы чувствуем себя как без рук. Нельзя оставлять Наркомсвязь в нынешнем ее положении. Ее надо срочно поставить на ноги».
Обуреваемый дурными предчувствиями, Ягода отправился на новое место работы. Он заменил на посту наркома связи Алексея Рыкова . Они будут сидеть рядом на скамье подсудимых в Колонном зале во время судебного процесса «антисоветского право-троцкистского блока» весной 1938 года…
Кстати, Ежов, после увольнения с поста руководителя НКВД, был назначен наркомом водного транспорта. И та должность была прелюдией к аресту. Он почти в точности повторял путь своего предшественника…
На посту наркома связи Ягода пробыл немногим более полугода. О его успехах на этом поприще ничего не известно. Да и мог ли он что-то делать? Петля сжималась - в январе 1937-го его исключили из партии, перевели в запас, а вскоре, на февральско-мартовском пленуме на него обрушился вал критики. Это была прелюдия скорого ареста. И он последовал в апреле. За Ягодой приехали люди, которые еще недавно ему повиновались. Впрочем, они были с бывшим шефом вежливы и обходительны…
На Лубянке ему предъявили множество обвинений - от контрреволюционной троцкистской деятельности до шпионажа в пользу иностранного государства и организации так называемых «медицинских» убийств Горького, Куйбышева , своего прежнего шефа Менжинского и других деятелей партии.
Орлов писал: «Нетрудно представить себе, что почувствовал Ягода, когда рука неверной судьбы низвергла его с вершины власти и втолкнула в одну из бесчисленных тюремных камер, где годами томились тысячи ни в чём не повинных людей… Теперь ему самому было суждено проделать путь своих бесчисленных жертв».
Он напоминал зверя, попавшего в клетку. Безостановочно ходил по камере, отказываясь от еды и пищи. Стал даже разговаривать с самим собой. Ежов забеспокоился, и прислал к нему врача…
На суде Ягода признал многие обвинения. Но от некоторых отказался. Например, опроверг свою шпионскую деятельность: «Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки».
Характерно, что он читал свои «признания», не отрывая взгляда от бумаги. Было понятно, что их кто-то сочинил, а Ягода только озвучил…
Он понимал, что участь его решена. Так и случилось - суд приговорил его, как и почти два десятка других подсудимых (лишь трое получили длительные тюремные сроки) к расстрелу.
Ягода, хоть и не верил в снисхождение Сталина, все же написал прошение о помиловании. Оно, как и следовало ожидать, было отвергнуто. Так Ягода стал первым советским руководителем органов госбезопасности, который пал от рук своих же соратников.
Следующим стал Ежов, казненный в 1940 году. Потом, в 1953-м, уничтожили Лаврентия Берия . Все они делали «грязную работу».
Интересно, что, кроме больших преступлений, бывшим руководителям НКВД инкриминировали и малые. Обвиняли в распутстве, объявляли, что они погрязли в распутстве, тешили себя порнографическими фильмами, неприличными открытками.
Ягода, Ежов, Берия были фактически приговорены к смерти, едва получив назначение. И широко улыбались, входили в здание на Лубянке, не ведая своей будущей участи.
От редакции: В реальности картина выглядит гораздо сложнее. Следует начать с того, что основания для арестов контрреволюционных элементов были налицо. К ним относятся и акты саботажа и террора со стороны кулаков, и вредительство, осуществляемое буржуазными специалистами из Промпартии, Трудовой крестьянской партии и Союзного бюро меньшевиков, и, соответственно, подрывная деятельность правотроцкистского блока, курируемого гитлеровской Германией и Японией. На сегодняшний день имеется огромное количество сведений, подтверждающих справедливость обвинений, предъявленных соответствующим группировкам. Правда, некоторые могут моментально напомнить про т.н. «перегибы на местах». Но во многом они были обусловлены провокационной деятельностью троцкистско-бухаринских контрреволюционеров, пробравшихся в органы государственной безопасности. Их цель заключалась в озлоблении населения, а в перспективе — в провоцировании антисоветских и антисталинских настроений. К таким провокаторам относились Ягода и Ежов. Не ограничиваясь этим, Генрих Ягода фактически прикрывал подрывную деятельность правотроцкистского блока. Соответственно, он, как руководитель ОГПУ, располагающий информацией о переходе соответствующей группировке на стезю шпионажа, вредительства, диверсий и террора, о её заговорщической деятельности и не предпринявший реальных мер для пресечения деятельности «пятой колонны», также несёт ответственность за разрушительные деяния и активизацию гитлеровских прихвостней на территории СССР в лице Пятакова, Бухарина, Каменева, Зиновьева и т.д. Более того, как было установлено во время Третьего Московского процесса, он был сообщником Бухарина и Рыкова по правотроцкистскому блоку.
Некоторые могут вставить шпильку: Ягода, дескать, сам в конце 1920-х годов громил троцкистов. И как он, дескать, мог вступить с ними в союз? Но не следует забывать, что он был бухаринцем. А последние в свое время тоже имели ряд разногласий с троцкистами. Тем не менее, в начале 1930-х годов они временно объединились, образовав подпольный союз — на почве отторжения курса на построение социализма в отдельно взятой стране. Если кто-то считает это «штампами Сталинской пропаганды», то он заблуждается. О блокировании бухаринцев со сторонниками Троцкого писал в своих мемуарах швейцарский коммунист Д. Дро (он подчеркнул, что Бухарин во время встречи с ним сам ему сообщил об этом). А полковник Г.А. Токаев, эмигрировавший из СССР во второй половине 1940-х годах, затрагивая в своих воспоминаниях под названием «Товарищ Х» своё участие в местной заговорщической ячейки, поддерживающей связь с такими высокопоставленными подпольными контрреволюционерами как Бухарин, Тухачевский и т.д., чёрным по белому написал, что они поддерживали контакты с Ягодой, рассматривая его как «врага режима». По словам Токаева, Ягода многих заговорщиков спас.
Следовательно, принадлежность Ягоды к предательской контрреволюционной группировке под названием «правотроцкистский блок» — суровая реальность. Именно за это (а вовсе не за то, что он слишком «много знал») он был арестован и расстрелян. И совершенно справедливо. Как должно уважающее себя государство поступать с теми, кто действует в интересах внешнего врага, а самое главное — с теми, кто, будучи обязанным пресекать подрывную деятельность антинародных и антиобщественных сил, покровительствует им?
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. .
Ещё по теме , а также ещё у Валерия Бурта
Правда Александра Верта
Почему книга английского журналиста, изданная в СССР почти полвека назад, актуальна и сегодня / История ВМВ: факты и интерпретации. Валерий Бурт
В 1966 году вышли воспоминания Александра Верта «Россия в войне 1941-1945». В предисловии автор писал: «Одной из причин, по которой я взялся за эту книгу, заключается в том, что молодое поколение на Западе очень мало знает о тех днях». Другие
Александр Верт
Однако и сейчас, спустя полвека, история Великой Отечественной на Западе по-прежнему остается окутанной пеленой домыслов…
Роковой сорок первый
Эта книга полна сочувствия к нашему народу, который вел тяжелую борьбу с агрессором. Верт, русский по крови, его мать была эмигранткой из России, искренне переживал за солдат на фронте, мерзнущих и голодающих ленинградцев, рабочих, стоявших у станков в Москве. И неистово радовался, когда завоевателей погнали прочь из России.
Родным его городом был Санкт-Петербург. Здесь он родился, детство провел на Моховой улице, учился в Тенишевском училище, захаживал в книжные лавки на Литейном проспекте. После Февральской революции 16-летний Александр вместе с родителями эмигрировал из России и обосновался в Англии. Спустя много лет ему было суждено вернуться в город своей юности…
Верт стал известным журналистом, корреспондентом нескольких газет и радиокомпании Би-би-си. Во время войны он вел программу «Русские комментарии», собиравшую у приемников огромное число слушателей не только в Англии, но и в оккупированных немцами странах.
…Меньше чем через две недели после начала Великой Отечественной Верт вылетел из Лондона в Архангельск, оттуда - в Москву. Положение на фронтах было критическим - Красная армия оставила Прибалтику, бои шли в Белоруссии и на Западной Украине. Германские газеты, опьяненные первыми успехами вермахта, трубили о скорой победе…
В Лондоне и Нью-Йорке также были уверены, что Советский Союз не выдержит германского натиска. Когда Верт собирался в Москву, многие говорили: «Будем надеяться, что ты попадешь в Москву раньше Гитлера».
4 июля он прибыл в Москву. «Гитлера там не было, и я все время, что там провел, ни разу не сомневался, что ему туда так и не попасть, - вспоминал Верт. - Но в тот момент я, возможно, еще недооценивал, с какими огромными трудностями Советскому Союзу придется столкнуться в этом роковом 1941 году».
Во Франции он работал парижским корреспондентом газеты «Манчестер гардиан». Был свидетелем германского вторжения и вернулся в Англию на переполненном беженцами судне, отплывавшем из Бордо. Это было 22 июня 1940-го - ровно за год до нападения Гитлера на Советский Союз.
В том же сороковом Верт тушил зажигательные бомбы, сброшенные люфтваффе, на крыше дома на Флит-стрит в Лондоне, где находилась редакции «Манчестер гардиан». Журналист писал, что «это был мой скромный вклад в оборону Англии».
«Голая сила зла»
Как встретила Верта столица? «Москва выглядела, как обычно, - вспоминал он. - На улицах толпился народ, в магазинах все еще было полно товаров. По всей видимости, недостатка в продуктах питания не ощущалось: в первый же день я зашел в большой продовольственный магазин на Маросейке и был удивлен широким выбором конфет, пастилы и мармелада. Люди все еще покупали продукты свободно, без карточек. Молодые москвичи в летних костюмах отнюдь не выглядели бедно одетыми. На большинстве девушек были белые блузки, на юношах - белые, желтые или голубые спортивные майки или рубашки на пуговицах и с вышитыми воротниками».
Верт стал свидетелем первого воздушного налета на столицу СССР 22 июля 1941 года и был впечатлен мощным заградительным огнем московской ПВО: «шрапнель зенитных снарядов барабанила по улицам, точно град. Десятки прожекторов освещали небо. В Лондоне мне не приходилось ни видеть, ни слышать ничего подобного».
На московских улицах часто проверяли документы, а для ночного передвижения по городу требовался специальный пропуск. Иностранная речь немедленно вызывала косые, тревожные взгляды прохожих…
Жизнь в столице быстро менялась. Если в начале июля еще не ощущалось дефицита продовольствия - продавались даже шоколадные конфеты с надписью: «Изготовлено в Риге, Латвийская ССР», то к середине июля картина изменилась. Было введено строгое нормирование продуктов. Однако, к удивлению гостя, рестораны работали и там подавали хорошие блюда. Многолюдно было и в коктейль-холле на улице Горького.
Четырнадцать действовавших театров были переполнены. Большой был закрыт, но его филиал на Пушкинской улице давал спектакли, и люди толпилась у входа, спрашивая лишние билеты. В Малом театре зрители встречали громом оваций слова одного из действующих лиц пьесы Александра Корнейчука «В степях Украины»: «Возмутительнее всего это, когда вам не дают достроить крышу вашего дома. Нам бы еще лет пять! Но если начнется война, мы будем драться с такой яростью и ожесточением, каких еще свет не видывал!»
А в это время «голая сила зла», как блестяще назвал гитлеровское нашествие Борис Пастернак, разливалась по России, захватывая все новые и новые города.
От растерянности к ликованию
Всю Великую Отечественную войну Верт провел в СССР, ежедневно записывая в дневник все, что видел и слышал. О своей роли в книге «Россия в войне 1941-1945» он упомянул скромно, но - многозначительно: «Я был рад оказывать эту услугу советскому народу, и советские власти ценили мою работу, а потому создавали исключительно хорошие условия…». За что ему такая милость? Все просто - Верт был правдив и объективен в своих публикациях, за что и получал более широкий, чем его западные коллеги простор для творчества.
Собеседниками Верта были известные советские военачальники - Георгий Жуков, Василий Чуйков, Родион Малиновский, Константин Рокоссовский, Василий Соколовский.
Английский корреспондент разговаривал с видными деятелями искусства и литературы – Константином Симоновым, Алексеем Сурковым, Ильей Эренбургом, Михаилом Шолоховым, Дмитрием Шостаковичем, Сергеем Прокофьевым. Но это далеко не полный список высокопоставленных собеседников Верта…
Он общался даже с высшими руководителями партии и правительства. А его интервью со Сталиным, напечатанное в «Правде» 25 сентября 1946 года, это и вовсе журналистский триумф! Но о той публикации – немного позже.
Верт вспоминал, что жить в Москве во время войны было исключительно интересно. И на фронте, и в тылу он пользовался любой возможностью, чтобы поговорить с людьми, благо хорошо знал русский язык. Беседуя с солдатами, рабочими, жителями деревень, представителями интеллигенции, Верт замечал, как менялись настроения - от растерянности и страха в начале войны к оптимизму, а потом и ликованию. И это, несмотря на трагизм ситуации и драмы едва ли не в каждой семье.
Ленинградская трагедия
Журналист из Англии побывал на многих участках советско-германского фронта - под Вязьмой, на Украине, в Крыму, на Кавказе, в Сталинграде. Верт всегда был там, где шли тяжелые, кровопролитные бои.
Он видел капитуляцию окруженной армии Паулюса: «Накануне вечером я слушал немецкое радио. Оно передавало траурную музыку Вагнера, повторяя снова и снова похоронный марш Зигфрида и «Ich hattein Kamaraden» («Был у меня товарищ»), «Gotterdammerung» («Гибель богов») - приятное слово, от него, наверное, Гитлера мороз по коже продирал - снова «Ich hattein Kamaraden». Да, был, и не один, а 330 тыс. Kamaraden!».
Верт – один из первых зарубежных корреспондентов, побывавших в блокадном Ленинграде в сентябре 1943 года. Более ошеломляющей, трагической картины ему не довелось видеть никогда в жизни.
…Люди почему-то чувствовали, когда их настигнет смерть. Директор одного ленинградского завода поведал, что однажды к нему пришел пожилой рабочий. Он сказал, что скоро умрет и попросил заранее достать для него гроб, поскольку его близкие так ослабели, что не справятся с похоронами…
«Чтобы заполнить пустые желудки, заглушить ни с чем не сравнимые страдания от голода, - писал Верт. - жители прибегали к различным способам изыскания пищи: ловили грачей, яростно охотились за уцелевшей кошкой или собакой, из домашних аптечек выбирали все, что можно применить в пищу: касторку, вазелин, глицерин; из столярного клея варили суп, студень. Но далеко не все люди огромного города располагали этими дополнительными источниками питания…».
Так было – и, конечно, еще хуже! - во время первой, самой страшной блокадной зимы. В 1943 году в Ленинграде от голода уже никто не умирал, ибо в город поступали продукты – по ладожской «Дороге жизни» и другими путями.
Тем не менее, люди погибали каждый день – в основном от разрывов снарядов, ибо немцы беспрестанно обстреливали город. Врачи рассказывали, что сотрудники скорой помощи должны были немедленно смывать с мостовой пятна крови, чтобы не напоминать о смерти…
В 1944 году Верт издал на Западе свою книгу о поездке в город на Неве. Недавно она под названием «Пять дней в блокадном Ленинграде» увидела свет в России. Поражает то, что ленинградцы не только были уверены в победе, но и строили планы на будущее. Например, архитекторы проектировали застройку будущего Московского района и обсуждали восстановление Пушкина, Павловска, Петергофа, которые еще были под пятой оккупантов. А музыканты и художники мечтали, что после войны будут путешествовать по Европе…
«Аэрокобра», джипы, консервы
«Исходя из своих личных наблюдений, я могу сказать, что начиная с 1943 г. Красная Армия, безусловно, ценила всякую помощь со стороны Запада, будь это самолеты «аэрокобра» и «киттихаук», автомашины «додж» и джипы, мясные консервы, армейская обувь или медикаменты», - писал Верт.
Но эта – причем, очень солидная и своевременная - материальная поддержка СССР в рамках ленд-лиза не могла изменить настроения людей. Они приникали к радиоприемникам, ловя каждое слово военных сводок и переживая за близких. Каждый день на фронтах погибали десятки тысяч советских воинов. Это было несравнимо с потерями англичан и американцев, а потому в сердцах граждан СССР накапливалась обида – когда же, наконец, союзники откроют второй фронт?!
Тем не менее, они долго откладывали решение этого вопроса. «Вторым фронтом» красноармейцы язвительно называли американскую тушенку...
Вскоре после освобождения Красной армией Майданека в июле 1944 года там побывал Верт – он стал первым западным журналистом, увидевшим нацистский лагерь смерти - и отправил свою корреспонденцию на радиостанцию Би-би-си. Однако там отказались (!) пустить ее в эфир. В Лондоне не поверили в зверства немцев, а текст журналиста сочли… советским пропагандистским трюком. Кстати, когда Константин Симонов описал увиденные им ужасы Майданека в «Правде», западная пресса оставила его рассказ без внимания. В СССР эта публикация произвела потрясающее впечатление.
«Только тогда, - вспоминал Верт, - когда войска западных союзников обнаружили Бухенвальд, Дахау и Берген-Бельзен, Би-би-си убедилась в том, что и Майданек и Освенцим также были действительностью…».
Беседа со Сталиным
Верт застал угасание дружеских отношений между бывшими союзниками и начало «холодной войны». На закате своей карьеры в СССР английский журналист, как уже было сказано, интервьюировал Сталина. Но вряд ли Верт мог расценить эту публикацию как большое творческое достижение. Даже если бросить беглый взгляд на текст, станет понятно, что это не беседа в традиционном понимании, когда один человек задает вопросы, а другой на них отвечает…
Скорее всего, Верт составил вопросы, которые были посланы в Кремль. Сталин прочитал их и продиктовал ответы. Возможно, даже «усилил» вопросы… В общем, беседа суха, безлика, как канцелярский отчет. Но рука редактора к тексту не прикасалась. Да и кто осмелился бы править Сталина?
Для наглядности приведу два фрагмента интервью.
«Вопрос. Верите ли Вы в реальную опасность «новой войны», о которой в настоящее время ведется так много безответственных разговоров во всем мире? Какие шаги должны бы быть предприняты для предотвращения войны, если такая опасность существует?
Ответ. Я не верю в реальную опасность «новой войны»…
Вопрос. Каково Ваше мнение по поводу обвинений в том, что политика коммунистических партий Западной Европы «диктуется Москвой»?
Ответ. Это обвинение я считаю абсурдным, заимствованным из обанкротившегося арсенала Гитлера – Геббельса».
Воистину, «лицом к лицу лица не увидать».
…Александр Верт наверняка покидал Советский Союз с сожалением – он привык к людям этой страны, полюбил их. К тому же, в нем, возможно, проснулась ностальгия. И еще долго перед его глазами стояли картины той Великой войны. Он писал о России постоянно, до конца жизни – завершив одну рукопись, уже думал о другой.
